• 1922 год принес в жизнь Бориса Николаевича Бугаева, более известного в русской литературе под псевдонимом Андрея Белого, много трагического. В мае произошел окончательный разрыв с Анной Алексеевной Тургеневой, женщиной, которую любил поэт, и с которой был близок в течение 14 лет. Борис Николаевич очень тяжело переживал этот разрыв. В беседе с Мариной Цветаевой он признавался: «Вы не знаете, как я ее любил, как ждал! Как она на меня сияла…».

В этом же году умирает мать Андрея Белого – Александра Дмитриевна Бугаева. С ее смертью кончилась жизнь в Никольском переулке на Арбате. Их старая квартира была занята новыми жильцами.

• В октябре 1923 года, вернувшись из Берлина, Борис Николаевич оказался без своего угла. Полтора года он будет жить на квартире Анненковых в Москве, пока друзья не подыщут ему новое жилье. Клавдия Николаевна Васильева, друг и постоянная спутница писателя, принимала в этом активное участие. «В поисках жилища для Бориса Николаевича под Москвой Клавдия Николаевна нашла в Кучине пристанище, где А.Белый мог работать более спокойно. Это пристанище предложили ей Великановы, чета научных работников, постоянно живших и работавших в обсерватории чуть повыше Кучина на горке» (П.Зайцев). Александра Анатольевна Великанова, жена профессора-гидролога Михаила Андреевича Великанова, жила в Ленинграде. Входила в антропософское общество. «А.А.Великанова, которой муж профессор, гидролог, работает в Кучинской гидростанции, приглашает нас в имеющиеся у них в Кучине 2 комнатки в научной колонии (бывшее имение Рябушинского). Едем». (А.Белый. Ракурс к дневнику).

• В имении Рябушинских

24 марта 1925 года Борис Николаевич вместе с Клавдией Николаевной Васильевой приезжают в Кучино. Подмосковное Кучино 20-х годов прошлого века - небольшой поселок, расположенный возле одноименной станции Нижегородской железной дороги (ныне Горьковской). С XIX века оно было известно своими кирпичными заводами. Здесь располагались бывшие заводы купца Д.И.Милованова, которые после 1917 года были национализированы и получили название «КРАФТ» (им. Красной Армии и Флота). В 20-х годах в поселке Кучино проживало 1200 жителей, в бывшем имении Рябушинских размещалась астрофизическая обсерватория Государственного Астрономического института им. П.К.Штернберга, а также по инициативе Гидрологического отдела Народного Комиссариата Земледелия была открыта Гидрологическая станция. Рядом с Кучино располагался дачный поселок Салтыковский.

Об этом периоде в жизни Андрея Белого известно было немного. Сейчас можно многое восстановить по обширной переписке писателя, которую он вел всю жизнь, по воспоминаниям его друзей. Итак, воспользуемся этими документами и перед нами предстанет Кучино двадцатых годов прошлого столетия. Кучинское имение, в котором поначалу поселились Клавдия Николаевна и Борис Николаевич, принадлежало до революции известной купеческой династии Рябушинских. Здесь, в своей части имения, в 1904 г. Дмитрий Павлович Рябушинский организовал научную лабораторию, которая постепенно превратилась в Кучинский аэродинамический институт. В этом институте, работали видные ученые – Н.Е.Жуковский, С.А.Чаплыгин, А.Н.Туполев. Недалеко от института, на речке Пехорке, была и гидрологическая лаборатория, ежемесячно запускались шары-зонды. Одним словом, кипела научная жизнь. Все закончилось после отъезда Д.П.Рябушинского за границу в 1918 году. С одним из Рябушинских, Николаем Павловичем (братом Дмитрия), Белый был знаком по журналу «Золотое руно», издателем и меценатом которого он являлся. Николай Павлович привлек к сотрудничеству известных поэтов и художников. Издавался журнал с 1906 по 1909 г. Петр Никанорович Зайцев, друг Бориса Николаевича, еще выполнял и обязанности личного секретаря писателя. Раз в неделю он обязательно приезжал в Кучино. Петр Никанорович вспоминал: «Они устроились в отведенной им жилой части обсерватории, как условились, временно, в надежде, что им удастся в самом Кучине, ближе к станции, снять постоянное жилье. Клавдия Николаевна однажды рассказала мне, как они провели свой первый день в Кучине. С юмором говорила она о том, какое горячее участие принял Борис Николаевич в кухонных хлопотах. На этом он сам настоял. Оба они непрерывно предлагали одно посолить, другое поперчить, и масла добавить, и пожарить что-нибудь». С самого начала «кучинского периода» Клавдия Николаевна Васильева проводила половину недели в Москве, где продолжала жить в квартире мужа, а другую половину – в Кучине, со временем же она стала жить почти постоянно в Кучине, у Белого.

 

• У Левандовского

Из бывшего имения Рябушинских Белый с Клавдией Николаевной в апреле 25-го переехали на дачу Левандовского, где они прожили все лето, и где Андрей Белый возобновил работу над романом «Москва». Он писал: «Кучино. Здесь – отдых: и тихое задумье; здесь начинаю прерванную на 3 почти месяца работу над «Москвой». Сообщая о завершении «Москвы» в сентябре 1925 года, он подчеркнул: «Не будь Кучина, ее не написал бы». «С наступлением теплой погоды удалось найти новую летнюю дачу (Левандовских) поближе к станции. Там и «Москва» писалась лучше, скорее. Окрестности Кучина становились рабочим кабинетом А.Белого. Там на пеньках, на пригорках он набрасывал черновики, а дома вечером приводил их в порядок», - вспоминал Петр Никанорович Зайцев. В августе 1925 года Белый в письме своему другу Иванову – Разумнику пишет: «Левандовский указывает нам на домик Шиповых. Мы с Клавдией Николаевной снимаем в нем две комнатки на зиму; так начинается мой «таинственный остров» Кучино, откуда я изредка, с опаской ныряю в столь опостылевшую мне Москву».

Дом Шиповых сохранился до наших дней. Сейчас это микрорайон Северное Кучино города Железнодорожного, улица Пушкинская, 48а, вблизи платформы Кучино. В 2005 году в доме, где жил поэт и писатель, открыта музейная экспозиция. 27 сентября 1925 г. Андрей Белый писал Р. В.Иванову, жившему под Петроградом в Детском Селе: «Жилищный вопрос неожиданно для меня разрешился. Живу под Москвой, по Нижегородской железной дороге на станции «Кучино», в 17 верстах от Москвы у милых старичков, в двух маленьких комнатах, простых, но уютных, и даже озабочен покупкою дров на всю зиму; живу окнами на полотно, а спиной в лес,- прекрасный, сосновый. А сообщение с Москвой, когда хотите (с 9 утра до 1 ночи); от станции – по полотну, 6-7 минут ходьбы. «Кучино» - очаровательная местность, куда я попал после отчаяния о том, что жить негде. Меня и Клавдию Николаевну пригласил профессор Великанов (гидролог), имевший здесь свою гидрологическую лабораторию (в бывшем имении Рябушинского)». «Все кучинцы говорили, что у Шиповых живет «Светило». И как интересно было наблюдать за ним, когда он гулял по лесным дорожкам. Удивляло в нем все. Одет он был необычно. Летом он носил желтые ботинки на толстой подошве, пушистые шерстяные гетры, шорты (а коленки - голые!), а вместо рубашки – широкая, свободная блуза. Б.Н. постоянно что-то бормотал, то совсем тихо, то громко, а иногда останавливался и что-то громко, выразительно читал, наверное, стихи. Иногда Б.Н. наклонялся, срывал какие-то растения и аккуратно складывал их в папку, которую он всегда носил с собой. А еще у него всегда с собой была палка». (По воспоминаниям старожила Кучина Л.Н.Жатовой).

 

• Жизнь по расписанию

Жизнь в Кучине проходила по довольно строгому распорядку. Если он нарушался визитом нежданных гостей, то реакция у Бориса Николаевича могла быть самой непредсказуемой. Еще в самом начале своей жизни у Шиповых, он просил хозяйку Елизавету Трофимовну, не пускать к нему тех, кто приезжал без предупреждения, чтобы никто не мог отвлекать его от постоянной творческой работы. «Если Б.Н. отрывали в момент усиленного творчества, то обычно вначале вскрикивал: «Ай!», очень торопился убрать рукопись. Спустя минуту-две овладевал собой настолько, что мог приветливо встретить кого-либо, кого нельзя было не принять. В других случаях приходил в состояние сильнейшего раздражения, буквально бросался на людей «с белыми глазами», кричал, выходил из себя, «мог спустить с лестницы» (М.Спивак «Посмертная диагностика гениальности»). К февралю 1928 года у писателя сложился следующий распорядок: «Воскресенье – приготовление к лекции у Мейерхольда, в понедельник – лекция (Белый читал лекции студентам Гэктемаса на тему «Слово как средство изобразительности» - прим. автора), среда – всегда приезд «по назначению», четверг – приезд П.Н.Зайцева; пятница – часто тоже день приездов; и вот видите, - неделя распестрена; это бы ничего, если бы не слабость моего здоровья в этом году и не необходимость к режиму приемов, режиму работы присоединить еще режим здоровья, каковым является, либо прогулка, либо физическая работа (со снегом) – час, полтора; а вечером, на ночь, - гимнастика; если в прошлом году это было забавой, теперь это стало необходимостью, ибо физических сил для умственной работы стало меньше» (А.Белый – Иванову–Разумнику). В июле 1928 г. Борис Николаевич в письме Р. В.Иванову-Разумнику описал, как складывался его обычный распорядок дня: «День мой заключается в следующем: встаю поздно; с 2-х до 4-х, до 3 ½ - на дворе; К 4-м – обед; после обеда – дополнительный сон – 2 часа; в 8- чай; с 9-10-ти до 2-3 –х – работа (ежедневная); после работы - гимнастика; потом ужин; ложусь – часа в 4; и в постели до 5 ½ читаю (ведь надо же оставить время для чтения). К 6-ти, иногда в 7-ом, - засыпаю». Добавим к этому и воспоминания П.Н.Зайцева: «В 1928/29 году я видел, как работает Борис Николаевич, писатель Андрей Белый, и какой это каторжный труд! В 10 часов вечера он садится за стол и сидит за работой до 6 -7 утра. В 7 утра ложится спать, спит до 2-3 часов дня, после чего выходит на улицу рубить дрова для хозяйки, очищать дорожки в саду и на дворике от снега, гулять по дорожкам этого сада – дворика, расчищенным им самим с большим искусством и вкусом (дорожки эти – своего рода произведения искусства, какие-то аллеи, с куртинами, снеговым газоном, тщательно подравненным рукой мастера. Я, приезжая зимой к Б.Н. в Кучино, восхищался, видя эту работу). Или же гуляет один или с Кл. Ник., когда она в Кучине, гуляет по высокому валу, проходящему над железнодорожными путями… Затем в 6 вечера – обед, а после него – пауза отдыха, потом чай. Часов в 10- 11 вечера Б.Н. ужинает, а затем садится за работу. При этом всегда выкуривалось немилосердное количество папирос (до 60 штук в день!)». «Писание сценок было вечерней работой. Б.Н. Усаживался за нее после послеобеденного отдыха и вечернего чая, часов в 10, а иногда в 11, так как чайные разговоры обыкновенно затягивались. Он оживленно рассказывал что-нибудь или в связи с романом, или о прочитанном, или просто из своих неисчерпаемых воспоминаний» (К.Бугаева). В Кучине, помимо основной творческой работы, Борис Николаевич вел обширную переписку. «Личные письма писал так же, как и свои произведения, очень длинные. Мог, например, написать письмо в 40 листов. Когда их писал, то писал «как следует», очень подробно, как в разговорной речи. Иногда письмо представляло собой форму дневника за несколько дней. Характерно то, что был целый ряд неотправленных писем. В таких случаях писал письма, чтобы излить на бумаге свои переживания. Например, когда был возмущен опубликованием дневников Блока без соответствующей, необходимой, по его мнению, обработки, то сел писать длиннейшее, на несколько страниц письмо Л.Д. Блок» (М.Спивак «Посмертная диагностика гениальности»).

 

• «Я в Кучине уже не умею не работать…»

«Установив основной большой план будущего произведения, Б.Н. начинал с того, что он сам называл «заполнением рубрик». Это были материалы его заготовок, которые предшествовали появлению самого первого черновика и заменяли обычные записные книжки или блокноты, которыми Б.Н. вообще мало пользовался. «Рубрики» значили вот что. Б.Н. брал большие листы нелинованной шероховатой бумаги, которую он называл «карандашной» и любил за то, что карандаш на ней удобно ложился и был более отчетливо виден, не требуя особенно большого нажима. Эти листы он разделял продольно – и очень редко горизонтально – на два-три столбца. Сверху над каждым столбцом надписывал название рубрики и заносил в нее потом все, что относилось к этому названию. Были рубрики, занимавшие несколько целых листов. Но больше всего он любил обдумывать рубрики не за столом и не в комнате. Главным источником их заполнения были особые, как он называл,- «рабочие прогулки». Б.Н. вообще любил гулять, и прогулки всегда играли большую роль в его жизни» (К.Бугаева). Отправлялся на прогулку Б.Н. обычно сразу после утреннего чая. «Пойду, настреляю себе дичи»,- говорил он тогда. И отправлялся шагать по дорожке, которая пересекала наш двор от передней калитки, выходившей к полотну железной дороги. Уходя, он захватывал с собой маленькие тетради в восьмушку листа, которые я нарочно для этого сшила по просьбе Б.Н. из любимой его карандашной бумаги. В них он записывал на ходу свои мысли. Прогулка длилась час или два, смотря по настроению и погоде». (К.Н.Бугаева «Воспоминания»). Гуляя по окрестностям Кучино, Б.Н. «вышагивал» целые куски будущих произведений, а приходя домой, уже за столом обрабатывал созданное. «Вернувшись с прогулки, Б.Н. торопился поскорее разобраться в добыче, то есть присесть к столу и разнести записи из тетрадей по рубрикам,- сделать это еще по горячим следам, так как через несколько дней вряд ли мог бы и сам разобраться в своих иероглифах. Чтобы не спутаться, он перечеркивал в тетради те странички, которые были уже переписаны в рубрики; а когда вся тетрадка кончалась, он отдавал ее мне на сожжение или сам бросал в горящую печку, - как раз в эти часы – между пятью и шестью – у нас кончалась топка печей. Когда он работал, для окружающих это было совсем незаметно. Он тихо сидел за столом, углубившись в писание, и его не смущало, если в комнате шла своя жизнь. Он уверял даже, что от этого ему только «уютно». Лишь бы было сухо, тепло, лишь бы вечером на столе горела светлая лампа; большего он не требовал. Ни шум, ни разговоры ему не мешали» (К.Н.Бугаева «Воспоминания»). О своей работе в феврале 1927 г. Белый писал Иванову-Разумнику: « …во внешней моей кучинской жизни – ничего не произошло: мельканье дней за окнами… Я ведь не сплю ни в часы сумерек, ни в часы рассвета; сплю, стыдно признаться, - днем: в районе «белого» за окном. Мои «труды» суть 1) расчистка снега, 2) мой «Дневничок», 3) чтение, 4) и многообразные думы на «февральские» темы; 5) наконец – необходимая работа, к которой я себя тащу, схватывая за ослиные уши; «осел» мой брыкается, жалобно орет; но, протащенный за уши, оставляет несколько следов в тетрадке «Материал второго тома «Москвы». «Когда Борис Николаевич заканчивал какой-нибудь напряженный этап работы и был свободный промежуток, производил уборку стола. Покрывал его особым образом подобранными листами цветной глянцевитой бумаги. Брал различные сочетания цветов, например, темно-синий с темно-вишневым, коричневый и персиковый, красное с белым, голубое с серебром. Подбор комбинаций устанавливался в зависимости от желания: «чего глаз просит» (К.Н.Бугаева). «Белый был очень подвижен. Предпочитал или двигаться – ходить или гулять, - или лежать. Находиться в сидячем положении не любил. Говорил: «Мои два состояния – ходить и лежать». Предпочитал обдумывать вещи лежа. Когда приходилось писать, всегда делал это сидя, что сильно его утомляло, затекали ноги, были неприятные ощущения в спине и шее. Это особенно усилилось за последние годы. Сам процесс писания воспринимал как тяжелый физический труд. Последние 6 лет очень охотно проделывал гимнастику пальцев по системе, показанной одной массажисткой» (М.Спивак «Посмертная диагностика гениальности»). В сентябре 1928 г. в кучинском кабинетике на письменном столе писателя появился портрет отца - Николая Васильевича Бугаева. Выпускник Московского университета (его, как и гимназию, Николай Васильевич окончил с отличием), свое образование продолжил в Париже. Вернувшись на родину, стал преподавать на физико-математическом факультете, став впоследствии деканом этого факультета в университете. Н.В.Бугаев всегда трудился неустанно, читал лекции, был занят и учеными трудами, много писал. «Белый очень любил отца и вспоминал о нем с нежностью. Некоторые выражения, шутки Николая Васильевича попали в свое время в роман «Петербург». - Я обворовывал папу,- шутливо признавался Борис Николаевич. (П.Зайцев «Воспоминания»). Январь 1930. Белый говорил П.Н.Зайцеву: «Начетисто, накладно работать над художественными вещами!.. Вот, для того, чтобы написать 4-ю главу, я целый месяц ждал вьюги. Нужно было услышать эту главу музыкально. 8-го декабря положил перо и …. «сел у моря ждать погоды». И только в январе замело, поднялась вьюга. Я вышел на крыльцо, целый день прослушал, проглядел вьюгу. И после этого смог засесть за работу. Я очень доволен некоторыми словами «Масок», например, «вьюр», «вьюрчивый»…» (П.Зайцев).

В Кучино Андрей Белый жил до апреля 1931 г. и это был самый плодотворный период в творчестве писателя.

 

• Любимые места

«Если приходилось более долгое время жить на одном месте, то у Б.Н. заводились свои «постоянные тракты», на которые он любил возвращаться день изо дня, а то и несколько раз на дню.
В Кучине таким «трактом» был железнодорожный откос вблизи нашей дачи (по направлению к Салтыковке), откуда открывался вид на закат. На этот откос ходил он года: «вынашивать» свои замыслы. Летом для этих же целей служило другое место: широкая просека, почти примыкавшая к задней калитке нашего «дворика». Если, вернувшись после каких-нибудь  хозяйственных выходов – за хлебом, в кооператив, в аптеку, я не находила  Б.Н. дома, то знала, где его нужно искать. И отправлялась на «просеку».
Эта прямая, широкая просека начиналась сейчас же за дачей и переходила в конце в веселую заросль молоденьких сосен и елочек, а еще дальше спускалась пологим откосом на уютный лужок с изумрудной травой и молодыми березами, который мы называли «из «Царской невесты». Это было  его любимое место в течение всех шести лет нашей кучинской жизни. Там постоянно продумывал он и «вынашивал» свои мысли; там же делал лучшие «наборы» земляничных, осиновых и других листьев; там любил отдыхать, лежа на пледе в тени под высокой сосной или березой, изучая «попутно» игру светотени, плескание в ветре древесных ветвей, бег облаков, копошение всяких жуков и букашек и деловитую хлопотню «трудолюбившей пчелки». Все вызывало живой интерес, все подвергалось «разгляду». Иногда же сюда приносил он с собою работу; устраивался, скрестив ноги, на пледе, положив на колени в виде подставки «портфель» или доску, на которой особого рода «защипками»  укреплялась бумага, «чтобы ветер не сдул!». Но на работе, «под небушком» работа не клеилась. Слишком много жизни было кругом. Вскоре он уже вскакивал, отбрасывал доску, папку и спешил «проследить», куда прыгнула «золотохвостая» белочка и отчего это фыркает там и роет лапами землю «взволнованный пес», увязавшийся с нами непрошено с дачи: «Верно, напал на ежа!».
В один солнечный ветреный день  Б.Н. надолго исчез.
С балкона я видела, как мелькали вдали сквозь деревья его белая шляпа и чесучовая  рубашка без пояса. Он выходил на опушку, останавливался и, подняв голову, следил за быстро несущимися крепкими облачками на ярко-синем небе.  Постояв, поворачивался и опять шел в глубь просеки; по временам наклонялся, что-то искал, поднимал и разглядывал. И, наконец, совсем скрылся из глаз.
Я уже начала волноваться, где он пропал и почему не приходит к обеду, когда услышала на лестнице знакомые, легкие шаги, чуть ускоренные. Подойдя быстро к столу, он положил передо мною маленький осиновый листик. Этот листик имел совсем особенный вид: одна половина его горела, как зарево где-то далеко пылавших пожаров; другая – резкий, наискось смело прочерченный, точно чернейшею тушью, рисунок. Казалось, перед тобою не листик, а огромное полотно, с мрачною  силою передающее трагизм большого события.
 - Вот, нашел-таки то, что нужно. В таких тонах будет дано окончание «Москвы под ударом». Теперь все сомкнулось. Есть спайка. Больше нечего думать. Остается писать, как с готовой модели.
Я сберегла этот листик, и позднее Б.Н. подарил его Р.В.Иванову (по просьбе последнего).
Но когда осенняя сырость и грязь надолго отрезывали нас от вылазок в сторону леса, то Б.Н. и утром, и вечером, и среди дня уходил на свой неизменный откос. Откос стал простым продолжением комнаты.  Значительная часть «Масок», «На рубеже двух столетий», «Ветра с Кавказа» и других работ была продумана на этом откосе. Здесь же, стоя над полотном и вглядываясь в окна проходящих вагонов, Б.Н. встречал и провожал иной раз гостей. Он весело махал  им палкой, приветливо кричал: «Здравствуйте!» или «До свидания!» - не считаясь с тем, что грохот колес его заглушает. Невольно он ускорял шаг и старался идти вровень с поездом» (К.Бугаева «Воспоминания об Андрее Белом»).
Осенью 1926 г. Белый писал Иванову-Разумнику: «Пишу Вам, овеянный золотой осенью из прогулки; мы с К.Н. только, что вернулись из леса; жаль: Вы – Кучина не знаете;  когда жили у меня, была слякоть, мразь, скользь; есть, между тем, в природе Кучина что-то бодрящее; есть невыразимые полянки в лесу…Злоба дня «природы»  становится все более и более для меня значимой; не «культурою»  современности я волнуюсь, - «природою» Кучина, одним уголком ее; и сознательно эти волнения для меня значимее вопроса о том, чем скажется 15-ый съезд партии, который висит на носу».
«У Бориса Николаевича была большая любовь к деревьям. Очень любил различные сорта деревьев, запах дерева. Иногда брал стружку, вдыхал ее запах и говорил, что это лучше всяких духов. Называл дерево «самой прекрасной тканью». Очень любил растительность вообще, но древесину, ствол дерева больше всего остального. Очень хорошо знал оттенки цветов всех деревьев на разрезе и очень живописно их передавал. Часто на прогулке подбирал и рассматривал куски коры» (М.Спивак «Посмертная диагностика гениальности»).

 

• Увлечения

«С осени этого года (1925)  Б.Н. начал усиленно заниматься собиранием и изучением листиков. Засушивал их, подбирал по тонам, по породам, по форме» (К. Бугаева «Воспоминания»).     Для  своей коллекции Борис Николаевич тщательно подбирал цветную бумагу. Обычно это была папиросная или обыкновенная писчая бумага, темно-лиловых, красных или синих тонов. На них  приклеивались листочки, которые распределялись по сорту, форме и  цвету. Потом эти листы сшивались  в большие альбомы.
«Приготовляясь писать, уже взяв карандаш и бумагу, он раскладывал  на столе большой альбом… Пересмотревши страницы, Б.Н. останавливался на той, которая наиболее отвечала его намерениям в настоящий момент. И начинал быстро записывать то, что непосредственно видел перед собой. Он называл это: «набирать себе красок на палитру».
Наконец, был еще один род «натуры», которою Б.Н. пользовался для «раскраски». Это уже были не листья, а куски пестрых тканей, которыми в Кучине были покрыты подушки, постели и чемоданы. Одна их этих покрышек у меня сохранилась. Другие тогда еще выгорели и потеряли свой вид». (К.Бугаева). И потом вся эта цветовая гамма ложилась в описание комнат его персонажей из романа «Москва».
Альбомы осиновых листьев по окончании «Масок» были убраны  на дальнюю полку.
В октябре 1927 г. Белый записал в дневнике: «Я слагаю сонеты из листиков».
Я уже писала об увлечении А.Белого собиранием и коллекционированием листьев. Приведу цитату из письма Белого - Иванову – Разумнику (23.10.1927),  по которой можно судить, как серьезно Борис Николаевич подходил к своим увлечениям, будь то камушки, или листики: «Узнал легенды русские о землянике; замечательно: все они связаны; одни – со Христом; другие – с Марией; третьи – с Крестителем; и еще: земляничный сухой лист, собранный до Иоаннова дня,- целителен против сердца: он вносит солнечность в сердце; Креститель в пустыне – по легендам - питался земляникой. Связь земляничного листика с Марией настолько мы осознали с К.Н., что в собирании листиков видели нечто вроде покрова, который к Покрову сплетаем мы, чтобы уйти от «ехидн» и «скорпий» осенних пустот мира».
«В комнатной  обстановке Б.Н. совсем не умел отдыхать. Если не писал, то читал, делал заметки, вычислял или вычерчивал что-нибудь. Если даже  он чувствовал, что устал, то все равно не мог оборвать своих занятий и оказаться в бездействии.  
Как-то в Кучине, в промежутке между двумя большими работами, Б.Н. решил поиграть: составить для себя библиографию по истории античной культуры и философии. И вскоре  уже сидел, не разгибаясь, над ворохом книг, выписок, схем. Продумывал строй, соотношение и пути философских систем Древней Греции, средневековья, Востока. Если бы  не вывих плеча от удара трамваем, то неизвестно, чем кончилась бы эта игра» (К.Бугаева).
В Кучине Белый очень любил работать физически. «Например, сам любил колоть дрова и носить их, любил сгребать снег, расчищать  дорожки, разгребать осенью листья, очищать от сорных трав огород. Был способен производить такую работу  в продолжение двух часов. После такой работы обыкновенно ложился отдыхать. Чувствовал себя после физической работы всегда освеженным, было приятное ощущение во всем теле. Когда бывало необходимо,  делал всю домашнюю работу: подметал пол, стирал пыль, мыл посуду и т.д.» (М.Спивак «Посмертная диагностика гениальности»).
1 декабря 1927 г. Белый отметил в дневнике: «Работа со снегом».
«Движение тела было необходимо Б.Н.  Оно создавало оттяжку от головы: прогулки, работа со снегом, гимнастика действовали на кровообращение, освежали и отвлекали от мыслей. В своих, так им называемых «работах со снегом» Б.Н. композиционно продумывал линии всех дорожек в кучинском дворике  и с необыкновенным изяществом обрезал боковые бордюры, после чего они принимали вид искусно  подстриженных снежных боскетов с картин Сомова. В ярком солнечном свете и при луне эти «боскеты» вызывали невольное восхищение не только у посещавших Б.Н. москвичей, но и у наших кучинских соседей, не слишком склонных к эстетике» (К.Бугаева «Воспоминания»).
В сентябре 1927 г. у Белого  было сильное недомогание: болели глаза, лихорадка, сильный жар. Ни читать, ни писать не мог. Единственное развлечение в эти дни были карты. Играли с К.Н. в «дурачка». Хотя, как вспоминала позднее Клавдия Николаевна: «Б.Н. особенно интересовали такие игры, в которых было много движения и где можно было проявить свою физическую ловкость и верность прицела: крокет, кегли, мяч, серсо, даже блошки.
А вот карты,  шашки и даже шахматы он не любил. Особенно последние. Как это ни странно, - шахматы вызывали в нем упорную скуку».

 

• В Кучине его все любили

В октябре 1928 г. состоялся  у А.Белого интересный разговор с одним из  кучинских мастеров. Вот как об этом вспоминает Клавдия Николаевна:
«…в Кучине пришел к нам маляр замазывать окна. Мы с Б.Н. как раз собирались гулять. Хозяйка ввела в наши комнаты тихого, очень бедно одетого человека. Он тут же завозился у подоконника со своей замазкою.
Я быстро оделась и вышла, а Б.Н. задержался, разыскивая, по обыкновению, затерявшиеся шапку, перчатки, кашне. Через несколько минут он появился, и мы отправились. Прогулка длилась часа два; о маляре как-то не было речи. Когда вернулись домой, он уже ушел, окончив работу. Хозяйка остановила меня в кухне и спросила таинственным шепотом:
- О чем это он говорил с мужиком? Как вы ушли, мужик-то ведь плакал. Сам мажет, а слезы-то: во… в кулак…  И приговаривает: «Ну и человек… Это вот человек…».  Я его «Чего ты?...».  А он замолчал…Головой только крутит…
Не передавая слов хозяйки, я спросила Б.Н., о чем у него был разговор с маляром.
- Да ни о чем. Я поздоровался. Предложил папирос,- (в это время с табаком было трудно), и спросил, где он работает… Больше, кажется, ничего… А зачем тебе это?
И когда я рассказала, он сперва удивился; потом задумался и тихо, почти с болью, сказал:
- Как же мы слепы, рассеяны, замкнуты глухо в себе и небрежно не бережны».
 «Помню, как однажды Борис Николаевич пригласил меня к себе в кабинет и с торжеством показал мне… великолепное стеганое одеяло.
- Что вы скажете о моей обновке? – спросил он.
Я очень одобрил и оценил достоинства одеяла. Для русской зимы это была незаменимая  вещь, и я выразил свое искреннее восхищение. Борис Николаевич просиял улыбкой:
- Правда, хорошо?  Мягкое, легкое, теплое…- и  А.Белый добавил: - Я в Берлине намучился … Да и на Бережковской страдал зимой…
Слушая Бориса Николаевича, я думал, какую радость может доставить хорошо и честно  сделанная вещь. И делали эту вещь золотые руки русской женщины, может быть малограмотной…  Едва ли знала она писателя Андрея Белого. А теперь Белый не раз и не два вспомнит ее, эту безвестную мастерицу. Проснется как-нибудь ночью: за окнами дачи Шиповых снежная буря, свист резкого, разгульного ветра в маленьком садике. А писателю А.Белому тепло под ее одеялом…». (П. Зайцев).

 

• Поездки в Москву

«Он не любил московских поездок и откладывал их до последней возможности»,- вспоминала Клавдия Николаевна.- Утром (13 августа 1926)  он вышел такой же сосредоточенно-тихий, погруженный в свое. Рассеянно брился, пил чай, собирал свой портфель; рассеяно-грустно простился и с отсутствующим видом, слегка крутя палкою в воздухе и чуть- чуть согнувшись, пошел по освещенной утренним солнцем дорожке на станцию. Я долго смотрела с балкона (мы жили тогда наверху, в летней надстройке) вслед ему, как он медленно удалялся и наконец исчез за деревьями на повороте».  
И только, когда поздно вечером в Кучино приехала сестра Клавдии Николаевны, она узнала, что Бориса Николаевича сбил трамвай и у него вывих плеча, сразу из больницы его на извозчике доставили на квартиру Васильевых. Из дневника А.Белого: «На меня наехал трамвай. Больного меня везет в Кучино К.Н.  Начинает ездить Марсова Варвара Сергеевна (для массажа), не могу ни лежать, ни шевелиться».
Подробнее об этом происшествии он писал Иванову – Разумнику: «…весь трамвай меня настиг, когда я шел посереди рельс: настиг сзади; он быстро несся; вероятно, кондуктор думал, что я перебегаю дорогу, а я в думах ушел куда-то и не ведал, что трамвай мчится на всем скаку на меня; вдруг страшный шум, вид трамвая в 2-х шагах от меня, сознание, что предпринять ничего уже нельзя; и – бац: ослепительный удар, чудом выкинувший меня с рельс, как футбольный мяч; первые полчаса думал, что умираю: вышибло дух; совсем не понимаю, как это меня таскали по приемным покоям с милиционером; едва попал на Плющиху; в итоге обнаружилось – вывих, трещина на лопатке, немая рука и отшиб мускулов спины, руки, плеча, частью груди…»
«Площадь Курского вокзала, зима (1931 г.) Я жил тогда в Новогиреево,  Белый много дальше меня    в дебрях железной дороги, далеко за  знаменитой Обираловкой, всемирно прославленной Львом Толстым… Мы оба подошли к остановке трамвая, который должен был везти нас в центр, к Большому театру. Я, конечно, узнал его сразу. Вид у него был до нельзя смешной, жалкий и его вычурно-нелепое одеяние, потрепанное ватное пальто «с доисторическим каракулем», какая-то ушанка псиного цвета (этот цвет у саратовских собачников называется «муругий»), «муруго-пегая борзая Беклемишевских свор»! Каракуль, поднятый до отказа, был завязан оренбургским женским платком. Андрей Белый – писатель-символист! Женские руки нарядили «старого ребенка». Но изо всех этих смешных  одежных нагромождений, из-под псиной шапки, сверкал какой-то «серафический» взгляд.  Взгляд архангела или пушкинского пророка!  Он был одновременно и восторжен и восхищен и, как бы впервые «сошед» с горных высот, увидел «и вижд», и этих людишек – муравьев, которые что-то все тащили, перли, продирались, волокли какую-то не то труху, не то «едово!» (Милашевский В. «Вчера, позавчера…»).

 

• «В Кучине не проживешь…»

«А я все сижу в Кучине; страшно работаю; не скажу, чтобы весело жилось; грустно;  и даже работа не удовлетворяет», - писал А.Белый Г.Санникову в феврале 1929 г.
26 февраля этого же года  из Москвы Белый писал  Иванову – Разумнику: «Чувствую себя плохо; переработался; пишу том «На рубеже двух столетий», или «Предначало века», к сроку; а в Кучине жизнь как-то разладилась; жду весны, чтобы удрать куда-нибудь».
В марте 1929 г. Белый записал в дневнике «Весь месяц бешеная работа «На рубеже двух столетий». Напряженные отношения с Шиповыми, ставящие вопрос о том, можем ли мы вообще жить в Кучине».  4 марта 1929 г.  Белый писал  Иванову – Разумнику: «Я – больной, без вдохновения верчу колесо: надо вертеть; да еще  извне – мешают; после прощания с Вами осенью пере-пере-пере-работался (без отдыха); 1) написал главу «Москвы»; 2) написал  и переработал книгу «Рудольф Штейнер»; 3) отредактировал заново «Золото в Лазури»; 4) теперь строчу том «На рубеже двух столетий»; должен кончить к маю; это значит при моем методе работы написать минимум 800 страниц моей рукой. Вдохновения рабочего уже никакого… Сарьян зовет в Армению; мне все равно куда, лишь бы  от Москвы; в этом году  и Кучино – уже Москва; Москва ширится и окапчивает Кучино; мне все равно куда, и я пользуюсь зовом Сарьяна».
О кучинских неудобствах, которые начали сваливаться на Белого, писал в своем дневнике и П.Н.Зайцев. В сентябре 1930 г. он  был в Кучине у Белого, и  вот, что отмечал: «В тот вечер в кучинском доме было темно. Электричество горело чахлым огнем.
- Вот видите,  как горит, а то неожиданно потухнет... Хуже всего, что в три часа ночи, когда у меня работа в самом разгаре, электричество тухнет окончательно. Приходится зажигать лампу, а керосина нет.  А нам без керосина – беда! И лампу приходится зажигать наряду с электричеством, и для подсушки квартиры он нужен, и для подогревания еды…
На даче очень прохладно. Дом старый. Зимою дует во все щели…
Белый с юмором говорил о «яшмовой» (ячневой) каше, которую варит хозяйка, Елизавета Трофимовна. Ему нравится переосмысливание названия обычнейшей каши. За ним  и хозяйка называет ее яшмовой
Я привез ему  пять простых стаканов.  Он очень трогательно благодарил меня, а потом похвалился Елизавете Трофимовне».
В ноябре 1930 г. Петр Никанорович вспоминал: «Борис Николаевич сиживает чуть не до семи утра, электричество горит слабо и только до трех часов утра, а с трех часов приходится зажигать керосиновую лампу и с ней досиживать. Печурка нужна, потому что дом старый, зимой сквозь щели дует продувной ветер».
О первых днях января 1931 г. П.Н.Зайцев оставил запись в дневнике:  «… я был в Кучине и нашел Бориса Николаевича не совсем здоровым.  За последние три недели в Кучине тысяча и одна неприятность: сгорела электростанция. Б.Н. с К.Н. пришлось сидеть без электричества. В Салтыковке керосин выдавался без какого-либо графика, надо было ловить момент. В итоге выстраивались огромные очереди до 600 человек. Борис Николаевич уже собирался ехать в Москву и идти в «Правду» заявить о беспорядках в снабжении керосином. В эти же дни заболел крупозным воспалением легких Николай Емельянович Шипов. Елизавета Трофимовна сбилась с ног. Поэтому часть хозяйственных домашних дел легла на Клавдию Николаевну. Ей приходилось топить печь,  выполнять всякие домашние работы. Борис Николаевич два раза ходил за керосином.  (П.Зайцев «Из дневников»).
О своей жизни в Кучине в январе 1931 г. Белый писал  в дневнике: «Вот кто наша сельская власть, перед кем мы стоим, как дрожащие твари, кому платим, кого ловим в учреждениях, кто нас пасет в Салтыковке и Кучине. Идешь в учреждение  и дрожишь, ибо на внятный вопрос получаешь ответ на обезьяньем языке. Я понимаю язык русский, язык газетный, язык литературный, язык декадентов, язык Маяковского, язык крестьянина любой губернии, ибо с крестьянами всюду говорил, я понимаю язык рабочих. Но когда со мной начинают говорить на обезьяньем языке, я не понимаю и пугаюсь, ибо не знаю, что происходит под черепной коробкой переряженных в коммунистов зубров, мне любезно подставленных, как моя ближайшая власть, от которой зависит меня ограбить или наградить ».
«12 дней мы сидим в мраке, стоим в керосинных хвостах; мысль о керосине отстранила все прочие. Устал я в Кучине от головотяпств и вредительств; в учреждениях здесь густая смесь из мещанства и головотяпства. Как дело дойдет до поселкового Совета или кооператива, - покрываюсь холодной испариной» (Белый  – Иванову-Разумнику, 10 января 1931 г.)
О причинах, побудивших Белого и К.Н. покинуть Кучино, подробно описано в письме к Иванову-Разумнику: «За эти  4-5 месяцев у меня впечатление, что Кучино, 5 лет дававшее столько раздумья и осмысленных трудов,- катастрофически рухнуло.  Во-первых: в Кучине исчезли продукты; пришлось таскать все из Москвы; даже К.Н. облеклась в мешок 19-го года (помните, - тот, который носили Вы); поезда опаздывают, набиты, в трамваях – мука; жить в Кучине стало технически тяжело. Номер два: здесь с меня дерут пошлины и такая дичь, что жить стало неудобно; номер три: наши комнаты насквозь прогнили (перманентный грипп – от комнат: сжигаю 6 саженей дров; и – никакого проку); до января держались керосиновым отоплением; с января пропал керосин; 2 месяца боролся за право иметь керосин; наконец к отъезду - получил керосиновую бумажку; а – то: керосиновая очередь – до 400 человек (был такой период);  2 месяца сидели без электричества; так что: однажды сбежал в Москву от перспективы с 6-ти погрузиться в мрак и холод. Наконец: умер старичок, Н.Е., на котором  держался весь наш режим, как оказалось; без него Елизавета Трофимовна сошла с ума: стала «злой ведьмой»; кроме всего: с ноября она вдруг стала исчезать из Кучина, бросая на нас дом: и таскать дрова, и топить, и варить, и работать, и расчищать снег, и не отлучаться; и вместо «спасибо» - несносный режим; а мы – больные, слабые, переутомленные. Словом, с января до марта сумма всех нестерпимостей выгнала нас; сейчас едем в Тифлис; и едем от того, что в Кучине больше жить нельзя».
Как хорошо в Кучине не  было, как плодотворно здесь не работалось, но бытовые неурядицы стали донимать Бориса Николаевича. И об этом читаем в письмах 1931 года, незадолго до окончательного отъезда из Кучино: «Дорогой друг, - пишет Борис Николаевич Разумнику Васильевичу Иванову, - не опишешь моей жизни, ибо она была за эти полтора года каторжный и может, не нужный труд; а немногие часы досуга нерадостные думы о том, где бы чего достать для поддержания самой скромной, не буржуазной жизни. Получил ордер на лампочки, а ехать за ними надо на Сухаревку, и то, если достану. Вы спросите, почему же не жгу лампы? Фитиль на исходе – раз; экономим керосин – два; керосин идет на отопление вечно мокрого угла; если его не сушишь, через 3 часа покроется слезой, будет нести в ноги; загниют переплеты книг, керосин идет на осушку; кучинский домик сгнивает. Спросите – почему нет ремонта!  У моих стариков (хозяев) денег нет; и – боятся, что отберут дачу, если отремонтируют. Во всем Кучине панический ужас ремонта. Теперь еще и света нет, ибо сгорела станция; и нарочно: именно с этого момента из Кучино исчез керосин; надо бегать в Салтыковку – ловить момент, стоять в хвостах.  Итог – в Кучине не проживешь; это вывод 2-х лет; люблю Кучино, а здоровье и силы не позволяют: сырь, холод, мрак… Мы с К.Н. сериозно задумываемся о переселении на юг. Остаюсь  сердечно любящий Вас Борис Бугаев».
У Белого появились планы обустройства в Детском Селе, где Р.В. Иванов – Разумник предложил ему часть своей жилой площади. Они с Клавдией Николаевной хотели прожить лето под Ленинградом. «… авось за лето найдем что-нибудь на зиму; но за вещами и с целью ликвидировать Кучино придется возвращаться в Москву» (А.Белый – Иванову- Разумнику от 1 апреля 1931 г.)
Вся тяжелая работа по укладке и  перевозке вещей из Кучино в Москву  легла на Клавдию Николаевну. «… в Кучине так неорганизованно, что с тяжелыми чемоданами нельзя уехать (некому донести до станции, а наши сердца – больные; и вот приходилось укладочный материал таскать в Москву» (А.Белый – Спасским. 16.03.1931).
«Перед отъездом из Кучина в Детское весной 1931 г. Б.Н. занялся пересмотром своих «инвентарей». Появились на свет и «альбомы». Но, раскрыв, их, вместо прежней экспрессии красок мы увидели лишь «убийственно - тусклые, ничего не говорящие пятна каких-то серо-бурых тонов, с проступившими еще вдобавок кое-где меловыми разводами засохшего гуммиарабика.
«Нечего длить этих склепных пожарищ», - возмутился Б.Н., захлопнув листы. И «альбомы» отправились в печку» (К.Бугаева).
Из Кучино  отправились сначала  в  Москву, в Долгий переулок, а уже вечером  уехали в Детское Село к Иванову-Разумнику. На этом закончился кучинский период в жизни поэта и писателя Андрея Белого. «Так стало нам Кучино – «Скучиным»! (А.Белый  – Иванову-Разумнику).
На этом  закончился один из самых плодотворных и безмятежных периодов  в жизни поэта, писателя, философа и литературного критика Андрея Белого.

 

Произведения А.Белого, написанные в Кучине

• Роман «Москва» (сентябрь 1925)
• Переработал книгу стихов «Пепел», вышедшую в 1909 г. (1925).
• Исследование по истории и философии культуры «История становления самосознающей души» (не закончено).
• Комментарии к своей переписке с А.Блоком за 1903 г. (1926).
• Переработал роман «Москва» в драму (1926).
• Статья «Гоголь и Мейерхольд» (1927).
• Книга путевых очерков «Ветер с Кавказа» (1928).
• Автобиографический очерк «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» (1928).
• Статья «Принцип ритма в диалектическом методе»(1928; не опубликована).
• Воспоминания «Рудольф Штейнер» (1929).
• Литературоведческое исследование «Ритм как диалектика и «Медный всадник» (1929).
• Два тома мемуарной трилогии «На рубеже двух столетий» и «Начало века» (1930).

11 апреля 1929 г. книга воспоминаний «На рубеже двух столетий» была завершена. Она была написана в кратчайшие сроки: всего за два месяца. Заканчивалась книга строками: «Правда «рубежа» и поколения «рубежа» ждет исследователей, а задача лиц, принадлежащих к этому поколению, подать материал для суда, пусть сурового, но правдивого. На этом заканчиваю книгу. Кучино, 11 апреля 1929 г.». «Эти мемуары я «писал» в точном смысле слова, т.е. строчил их и утром и вечером; работа над ними совпадает с временем написания; мысль о художественном оформлении ни разу не подымалась; лишь мысль о правдивости воспоминаний меня волновала» («Как мы пишем». Сборник). Прежнее общее название «Начало века» перешло ко второму тому. В апреле 1929 г.  Белый писал Иванову-Разумнику: «… вышла злая книга: «На рубеже двух столетий», или генезис того, отчего меня в детстве «мамка ушибла»; и я вырос «декадентом»; это центровая тема, поданная в гирлянде характеристик».
«Сегодня принес домой только что вышедшую книгу «На рубеже двух столетий» Прошел только год, как она была начата автором. И вот она у меня на столе. Хороший новогодний подарок Борису Николаевичу…». (П.Зайцев).

Переработал стихи из сборника «Золото в лазури», вышедшего в 1904 г.(1931)
Написано «Вместо предисловия» к неизданному тому стихов «Зовы времен», включающему новые редакции ранних стихотворений (1931)
Начал работу над книгой «Мастерство Гоголя» (1931), вышла в свет уже после смерти А.Белого в 1934 г.